Уже давно в ее жизни не было места страданию, раздумывала Мэри, подперев подбородок ладонью. Мысленно она вернулась в то время, когда была маленькой девочкой и в доме для сирот засыпала вся в слезах. Как одинока она была тогда, так одинока, что временами желала смерти. Люди говорят, что детский ум не может стремиться к смерти, но Мэри Хортон думала по-другому. У нее не было воспоминаний о родном доме, о любящих руках, о тех, кому она нужна. Чувство одиночества было абсолютным, ибо она не могла стремиться к тому, чего не знала. Она думала, что ее несчастье коренилось в ее непривлекательности. Эта боль появилась, когда обожаемая ею сестра Томас предпочла ей девочку, которая была хорошенькой.
Но если ей по наследству не досталось привлекательности, то в генах ее была закодирована сила. По мере того, как Мэри росла, она развивала в себе самодисциплину, и к четырнадцати годам, покидая дом для сирот, она уже научилась владеть эмоциями и подавлять в себе печаль. После этого радость, удовлетворение ей приносила лишь хорошо выполненная работа и все растущий счет в банке. Эти радости не были такими уж пустыми, но они не смягчали и не грели ее. Нет, жизнь ее пустой не была, было достаточно впечатлений, но любви она была лишена абсолютно.
Никогда не испытав желания стать матерью, или стремления к мужчине, Мэри не могла оценить характер своей любви к Тиму. Она даже по-настоящему не знала, можно ли то, что она чувствовала к нему, назвать любовью. Он просто стал центром ее жизни. Она ни на минуту не забывала о его существовании, он приходил ей на ум тысячи раз в день, и если мысленно она говорила «Тим», то неосознанно улыбалась или чувствовала сердечную боль. Как будто он жил внутри нее, сохранял в то же время свою отдельную сущность.
Когда она прежде одна в полумраке гостиной, слушала чарующие звуки скрипки, она разумом стремилась к чему-то неизвестному, но когда она сидела в полутемной гостиной и смотрела на Тима, ничего искать было не надо, все к чему она могла стремиться, воплощалось в нем. Если она и ожидала от него чего-то, пока не узнала о его умственной недоразвитости, то сейчас ей было достаточно самого факта его существования. Он захватил ее всю; и это единственное слово, которым она могла выразить свое чувство. Все женские устремления она в себе давно и безжалостно подавила и всегда была достаточно осторожна, чтобы избежать любой ситуации, которая могла их спровацировать. Если она находила мужчину привлекательным, она старательно игнорировала его, если ее трогал смех какого-то ребенка, она делала так, чтобы никогда больше его не видеть. Она отказывалась признавать физическую сторону своего существования. «Держись подальше от неприятностей», — говорили ей монахини из сиротского дома, и Мэри Хортон старательно держалась подальше от неприятностей.
Сначала красота и беспомощность Тима обезоружили ее: все годы одиночества встали перед ней со всей остротой. Похоже было, что она, действительно, нужна ему, как будто он видел в ней что-то, чего она сама в себе не осознавала. Ей никогда никто не оказывал предпочтения до того, как она встретила Тима. Что же он в ней нашел, в ней, холодной, прозаичной женщине? Для человека, неопытного в области чувств, все это было очень сложно. У него была мать — значит, не этого он искал.
Он был слишком ребенком, а она слишком старой девой для того, чтобы речь могла идти о сексе. Наверное, было очень много людей в его жизни, кто был к нему жесток, но было также очень много тех, кто был добр к нему и даже любил его. Людям с внешностью и характером Тима всегда хватает любви. Почему же тогда он предпочел ее?
Костер затухал. Мэри пошла было поискать еще дров, но потом решила не поддерживать больше огонь. Она посидела еще некоторое время, глядя на мерцающие огоньки на углях. Червяк высунулся из песка. Жар костра медленно проникал в землю и заставлял сотни ее обитателей бежать, спасаться. Не имея понятия о бедствии, которое причинял ее костер, Мэри загасила его песком, а не водой. Как мера предосторожности против пожара это было правильно, но для обитателей песка он холоднее от этого не стал.
Все лето Мэри продолжала возить Тима в Госфорд. Она была уже хорошо знакома с отцом и матерью Тима, правда, только по телефону. Она никогда не приглашала Мелвилов к себе в Артармон, и они не были склонны пригласить ее. Никому из них не приходило в голову проверить, насколько их представление о Мэри Хортон совпадало с действительностью.
— Этой зимой, возможно, в июле или августе, я собираюсь провести отпуск на Большом Барьерном Рифе, и я бы хотела взять Тима с собой, если вы не возражаете, — сказала она Рону Мелвилу, позвонив им как-то вечером в воскресенье.
— Прекрасно, мисс Хортон, вы так добры к Тиму. Он может поехать, но только с одним условием: пусть платит сам за себя.
— Если вам так удобнее, мистер Мелвил, то конечно, но уверяю вас, я была бы очень рада иметь Тима просто в качестве моего гостя.
— Очень любезно с вашей стороны, мисс Хортон, но я все же думаю, что Тиму надо самому платить за дорогу. Он вполне это может себе позволить. Мы и сами бы могли свозить его туда в любое время, если бы подумали об этом, но как-то так получилось, что мы с Эс никогда не уезжали из Сиднея.
— Я вполне понимаю вас, мистер Мелвил. До свиданья.
Рон повесил трубку, сунул большие пальцы за пояс и пошел, насвистывая, в гостиную.
— Эй, Эс, мисс Хортон хочет взять Тима на Большой Барьерный Риф в июле или августе, — объявил Рон, удобно растягиваясь на диване и положив ноги выше головы.
— Очень хорошо с ее стороны, — сказала Эс.